|
Через несколько минут я беседовал с Алексеем Ковалевым. Я хотел хоть в чем-то попробовать разобраться. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что шансов мало. Для этого надо было, чтобы они сами понимали, что произошло.
Алексей Ковалев сидел передо мной – спокойный, уверенный и гладко выбритый. В глазах – тоска. У меня не было шансов не разглядеть ее. Ведь я и сам тосковал уже два дня и нашел бы ее, если бы ее там даже не было. Но она была.
– Почему вы так играли с американцами и с канадцами и так – с финнами и шведами? – спросил я его.
– Нам туда возвращаться,– пожал он плечами,– и чтобы нам ничего не могли сказать там, мы по-другому играть не могли.
Все. На этом разговор можно было бы закончить.
Это было исчерпывающее объяснение: прежде всего насчет того, почему они так сыграли две последние игры.
Если бы я не сидел во втором ряду, за скамейкой запасных, и не видел бы, как Алексей Ковалев хотел играть и выиграть – и у финнов, и у чехов.
– Желание было,– сказал он,– а энергии не было. То есть вот как вам объяснить? Есть желание, а есть энергетическое желание. Вот энергетического желания не было.
Я снова, как и в разговоре с Александром Овечкиным, удивился. Мне казалось (и меня даже убеждали в этом), что хоккеисты так не разговаривают.
– Я виноват,– сказал он.– Надо было собрать команду и поговорить перед каждой из этих двух игр. Настрой был совсем другой, чем перед канадцами. Тогда все злые были, еще в автобусе зубы точили... Я до пяти утра не спал, думал. Понял, что надо было поговорить.
– Это, может, все-таки тренеру надо делать?
– Тренеры могут дать установку на игру,– ответил он.– А мы – это те, кто выполняет работу. Совсем другое дело, когда мы между собой говорим. Я еще на тренировке перед финнами почувствовал: нет настроя.
– То есть тренер вообще, что ли, ни при чем в такой ситуации?
– Этот тренер вообще не имеет понятия, как вести команду,– спокойно сказал он.– Я это увидел еще на последнем чемпионате мира. Можно любого человека с улицы с секундомером в руках поставить – и он ничуть не хуже будет.
Я вспомнил, как после игры за бронзовые медали на нашей скамейке запасных остались одни только тренеры. Все уже давно ушли, даже с поля, а они все дописывали в свои блокноты какие-то циферки. Они были очень озабочены этим.
Ну вот, что-то стало проясняться ни с того, ни с сего, подумал я.
– Ко мне ребята всю игру с финнами подходили: "Скажи ему, что надо переходить на три звена! В полуфинале в четыре звена не играют! Ни чехи, ни финны, никто!". А у него четыре. И он говорит: "Все нормально, играем!". Договорились, что каждое звено играет по минуте – "пошел следующий на лед, пошел следующий!". Он великий тренер? А почему, а? Бронза на чемпионате мира? Дали заслуженного тренера России? Мы, когда получали в свое время заслуженных мастеров спорта, что-нибудь должны были выиграть. Олимпиаду, например, в 1992 году. Я не люблю лезть в чужие дела: дали и дали. Но мне обидно, когда я сижу на скамейке и ничего не могу поделать.
– Но вы же с ним у канадцев выиграли, с этим тренером,– сказал я, тоже почему-то начиная избегать называть Владимира Крикунова по имени и фамилии.
– В игре с канадцами Борис Михайлов вел игру,– отмахнулся он.– Менял составы, думал, делал, а он...
Алексей Ковалев говорил так же невозмутимо, но вещи он говорил, конечно, возмутительные.
– Если ты нам не доверяешь, возьми свою динамовскую команду на Олимпиаду, и посмотрим, что ты выиграешь. Он сегодня перед игрой собрал нас и всех, каждого, такими словами... А нам за бронзовую медаль надо играть. Я хотел ему сказать: "Играйте сами за свою бронзовую медаль!". Мы что, заслужили это? Или просто метод настройки на игру такой? Приглашать нас и делать из нас идиотов? Говорить нам: "У нас есть четыре звена, и мы играем всеми ими по очереди". Мы сидим на скамейке в полном шоке. Удаление у нас – играет то же звено, которое нарушило. В большинстве играют те же, кто заработал удаление. Потому что договорились играть по минуте!
Он посмотрел на мое лицо.
– Ну! А мы представляешь как себя чувствуем на скамейке! У нас все играют по очереди! И с финнами, и с чехами...
– Я понял, кажется, вас,– сказал я.– Но расскажите все-таки, почему вы не забиваете впятером против троих?
– Ну, просто бывает так, что не забиваем. Иногда кажется: чем больше хотим, тем меньше шансов. А особенно когда в большинстве играет наше четвертое звено против их первого,– упрямо повторил он.– Это, может, последняя моя Олимпиада. Я решил попробовать. Хотел выиграть. Самая большая проблема для меня: как смотреть в глаза людям?
– До сих пор не научились после проигрыша смотреть в глаза людям? – спросил я.– Этому в НХЛ не учат?
– Этому я научиться не могу,– сказал он.– Это что там, что здесь – самая большая проблема.
Мы разговаривали уже больше часа, было почти пять утра, и он не хотел прекращать этот разговор.
– Правда очень хотелось выиграть Олимпиаду? – спросил я.
– А ты как думаешь?
– Уже ведь есть одно золото, из Альбервиля.
– Мы выигрывали его для другой страны (в 1992 году в Альбервиле выступала команда СНГ.– А. К.).
– В Ванкувере, может, свое возьмешь.
– Если меня самого в тридцать семь лет возьмут.
– Может, в качестве тренера возьмешь.
– Тренерам медаль на Олимпиаде не дают,– убийственно посмотрел он на меня.
В кафе Русского дома, куда мы вернулись, Сюткин-бэнд играл ретро. Под руку попался шлягер "А нам все равно!". Кто-то его заказал. Хоккеисты переглядывались, пока не замахали руками протестующе. Сюткин-бэнд остановился.
Это все-таки была не их песня.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
